|
Главная » 2013 » Март » 3 » Почём фунт лиха
|
Автор рассказа: Григорий Бакланов
Был месяц май, уже шестой день, как кончилась война, а мы стояли в немецкой деревне: четверо разведчиков и я, старший над ними.В деревне этой, непохожей на наши, было двенадцать крепких домов, под домами - аккуратно подметённые подвалы, посыпанные песком, и там бочки холодного яблочного сидра, во дворах куры, розовые свиньи, в стойлах тяжко вздыхали голландские коровы, а за домами, на хорошо удобренной земле, рос хлеб.И мирное майское солнце освещало всё это: и хлеб на маленьких полях, и красную черепицу крыш, и розовых свиней, и добродушно раскланивающихся по утрам хозяев.Они как-то сразу, без рассуждений перешли на сторону мира, настолько просто, словно для этого всего только и требовалось снять сапоги и надеть домашние войлочные туфли, те самые домашние туфли, которые шесть лет назад они сняли, чтобы надеть сапоги.О войне они говорить не любили, только осуждающе качали головами и называли Гитлера: это он виноват во всём, пусть он за всё и отвечает.А они сняли с себя сапоги.
На второй день мира за деревней, в хлебах, мы поймали немецкого ефрейтора.Рослый, в чёрном блестящем офицерском плаще с бархатным воротником, он стоял среди нас, и мы, взяв немца, впервые не знали, что с ним делать.Глядя на него, сутуло поднявшего под плащем прямые плечи, я вдруг почувствовал условность многих человеческих понятий: позавчера он был враг, а сейчас уже не враг и даже не пленный, и в то же время было ещё не привычно его отпустить.
Помню июль сорок первого года.Мы отступали, и многих не было уже, но, взяв в плен немца, видя, что у него большие рабочие руки, мы хлопали его по спине, что-то пытались объяснить, как бы сочувствовали, что вот он, рабочий, и что же Гитлер сделал с ним, заставив воевать против нас.И кормили его из своего котелка.Так было в начале войны.И вот она кончилась, перед нами стоял немецкий ефрейтор, вспугнутый в хлебах, и никто из нас не мог ободряюще похлопать его по спине.Не могли мы сейчас сказать друг другу, как, наверное, говорили солдаты после прошлых войн: "Ты - солдат, и я - солдат, и виноваты не мы, а те, кто заставил нас стрелять в друг друга.Пусть они отвечают за всё". Иное лежало между нами, иной мерой после этой войны измерялась вина и ответственность каждого.
Но, видимо, жители деревни и хозяин дома, в котором я стоял, не чувствовали этого.Утром, когда я, повесив на спинку деревянной кровати ремень и пистолет, завтракал, он входил с трубкой в зубах и приветствовал "герра офицера". Вначале - от дверей, но через день другой он уже сидел у стола, положив ногу на ногу.В окно косо светило утреннее солнце, жмурясь, он посасывал трубку с чёрной от никотина металлической крышечкой, с удовольствием смотрел, как "герр офицер" кушает.Он тоже когда-то был молод и понимал, отчего у молодого человека по утрам такой хороший, полноценный аппетит.Сожмуренные глаза его светились добродушием.Слышно было, как во дворе бегает, звенит эмалированным подойником жена.В восемнадцать лет она уже родила ему сына и теперь, в тридцать два, никак не выглядела матерью этого длинного, на пол головы переросшего отца, худого отпрыска.Нам даже показалось вначале, что это сын не её, а его от другого брака.
В первый же день хозяин попросил у меня разрешения уходить с женой на ночь в другую деревню к родственникам: жена у него - молодая женщина, а тут солдаты... Чтобы у меня не возникало сомнения, с нами будет оставаться сын.С нами оставалось всё его имущество, коровы, свиньи, и у меня не возникало сомнения насчёт причин, по которым в доме будет ночевать сын.
Они уходили, когда садилось солнце, а мальчишка дотемна ещё звенел в сараях ключами.Мы не обращали на него внимания.Собравшись во дворе, глядя на закат, разведчики негромко пели на два голоса про казака, ускакавшего на вийноньку, и песня эта, сто раз слышанная, здесь, в Германии, щемила сердце.
Рано утром, ещё по холодку, хозяева возвращались.Он шёл приветствовать "герра офицера", она сразу же начинала бегать по двору, полными розовыми руками замешивала свиньям, и всё горело в этих руках.Во дворе лениво грелись на солнце мои разведчики, она бегала из коровника в дом, из дома в коровник, обдавая запахом хлева, коровьего молока, жаркого пота, и, стреляя глазами, случалось, на бегу мазнёт кого-нибудь подолом юбки по коленям.А когда она, уперев руки в бока, стояла в хлеву и свиньи, теснясь у кормушки и визжа, тёрлись о её расставленные голые ноги, она со своими могучими бёдрами, мощными формами и озабоченным лицом откормленного младенца казалась среди шевелящихся свиней памятником сытости и довольства.Хозяин же был корявый, жилистый, с худыми плечами, большими кистями рук и не гаснущей трубкой во рту.Но под расслабленной походкой, под этим домашним видом чувствовалась всё же тщательно скрываемая военная выправка.
Вот так и в это утро, пока я завтракал, он сидел у стола, заводил осторожные разговоры.А я смотрел на него из-за края стакана, и до смерти хотелось домой, как будто мы не шесть дней, а сто лет уже стоим в этой чистенькой немецкой деревне, чудом оказавшейся в стороне от главной дороги войны.Было одно только приятно сегодня: во дворе ждал меня новый мотоцикл.Его утром привели разведчики, и я ещё не видел его.
Мимо окна, неся перед животом мокрую дубовую кадку, прошла Магда со своим неподвижным старческим лицом и голыми по локоть железными руками.На ногах у неё были окованные солдатские сапоги с короткими голенищами.Она работала у наших хозяев с осени.В этой деревне, кажется, только для неё одной не наступил мир, как уже не могло наступить для неё будущее.
Всё, что было у неё, осталось в прошлом, а ей при её железном здоровье суждено было ещё долго жить.
У неё был муж.Коммунист.Его убили на митинге ножом в спину.У неё был сын, поздно родившийся, единственный.С ним она прожила вторую жизнь, уже не свою - его жизнь.Его убили в сорок четвёртом на фронте.
Заспанный командир отделения разведчиков Маргослин, в гимнастёрке без ремня, босиком, подошёл к ней, взялся за кадку.Она не отдавала её из напрягшихся рук, и некоторое время, стоя посреди двора, они тянули кадку каждый к себе.Потом Маргослин легко понёс её на плече, а Магда шла сзади с тёмным даже в солнечный день лицом.
Я не видел ни разу, чтобы кому-то из хозяев мои разведчики старались помочь: ни хозяйке, обладавшей такими пышными достоинствами, ни мальчишке.Единственная, кого они жалели, была Магда, старуха, всё потерявшая на войне и работавшая на людей, которые не только ничего не потеряли, но, кажется, ещё и обрели.
Я доел яичницу со сковородки, налил себе второй стакан вина.Оно было светлое, прозрачное, только что из погреба, и пустой стакан с оставшимся на нём мокрыми следами пальцев долго ещё покрывался на столе холодной испариной.Потом я надел портупею - хозяин почтительно присутствовал при этом, - затянул широкий офицерский ремень и, чувствуя каждый мускул, с особенным удовольствием чувствуя тяжесть пистолета на бедре, надел офицерскую фуражку и вышел во двор.
Даже провоевав такую войну, человек в двадцать два года, в сущности, остаётся очень молодым, если могут быть важны все эти мелочи, да ещё в глазах немца.
После холодного вина солнце во дворе слепило, а под окном у белой стены сверкал и лучился иссиня-чёрной эмалью и никелем мотоцикл.Вздрагивающего от заведённого мотора, я вывел его со двора и едва успел поставить ноги на педали, как он рванулся подо мной, и полевая дорога понеслась, стремительно раздвигаясь навстречу.Я мчался по ней вверх, к голубой стене неба, и это была правда, что кончилась война и мы в Германии.За всех, кто не дошёл сюда.Я до отказа прибавил газ и чувствовал уже только ветер на зубах и нетающий холодок под сердцем - острый холодок жизни.
|
|
Категория: Почём фунт лиха |
Просмотров: 1263 |
Добавил: гуляева
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|
|
